Не помню, когда и где я это говорил и говорил ли вообще, но некоторые утверждают, что говорил: "Самое интересное в "ПС" - это то, что он был написан".
| ПОДРЫВ СИНХРОНИЗАЦИИИзбранные страницы |
С трудом продравшись сквозь чертовы каракули, Милоедов тупо уставился на красовавшуюся внизу резолюцию: "Вопрос решить, об исполнении доложить не позднее 7.40.99." На сей раз подпись и.о. заместителя 37-го вице-премьера Шавкина.
...Вчерашний визит к психиатру закончился ничем. Впрочем, Милоедов уже по пути туда вдруг с тихим отчаянием догадался, что его ждет: непонимающий вежливый взгляд и вопрос: что же тут неясного? Все правильно, вы все прочли, все поняли, если вам трудно справляться со своими служебными обязанностями - увольтесь, но вы абсолютно здоровы.
Так все и было. Прочитав вслух бумагу, начиная от исходящего номера "666" и до резолюции внизу: "Общий привет. Министр цветной печати Х", врач произнес те самые слова, которых больше всего боялся Милоедов. Кошмар замкнулся.
Неделю назад, когда это произошло в первый раз, он так хохотал! В папке особо важных бумаг, на министерском бланке, за подписью министра - текст:
"К утру Марианна поняла, что ждать бесполезно. Холодная рука отчаяния сжала ее сердце. Бледное, мокрое от слез лицо каменело, только черные огромные глаза сияли гневом и решимостью. Что ж, ее сердце разбито навеки, но и он, подлый изменник, навсегда забудет, что такое покой! Дрожа как в лихорадке, она открыла заветный ларчик... Холодная сталь сверкнула в лунном свете..."
Резолюция: "Утверждаю. Разослать по инстанциям" И подпись: "Ван Саныч."Утирая слезы и радостно бормоча "Ну и бардак", Милоедов вызвал секретаршу. С нетерпением следил за выражением ее лица, - но она, дочитав, только спросила: "Сколько экземпляров напечатать?" - при этом уже делая шаг к двери! - "Ну и дура!" - Милоедов чувствовал себя, как человек, рассказавший анекдот и получивший в ответ удивленный взгляд. "Перечитайте еще раз, Пульхерия Ивановна," - сдерживая тоскливое раздражение попросил он - и тут же понял, что сделал глупость, потому что она с видом оскорбленного достоинства пересказала текст "документа" наизусть, добавив, что уж, слава богу, читать она умеет и не понимает, какие могут быть основания в этом сомневаться. Милоедов заикнулся насчет умения понимать прочитанное, вовремя осекся и спросил, не кажется ли ей странным прочитанный документ. "Ничего странного, что ж тут может быть странного, черным по белому написано - "подлый изменник, разослать по инстанциям," - напечатаю пока в десяти экземплярах," - и дверь за ней закрылась. Господи, в тот момент еще оставалось столько возможностей разумного объяснения - от мастерского розыгрыша до внезапного сумасшествия министра, о котором все сотрудники знают, но из деликатности не подают вида! На последней гипотезе он и остановился к концу этого черного вторника. Выносить документ за пределы министерства ему не позволяла служебная этика.
Однако на следующий день, когда в папке оказалась не одна, а пять подобных бумаг с разными подписями (в одной из них, помнится, были стихи: "Жизнь визжит, как железный желоб...") служебная этика была послана к черту. Вот когда волосы на голове впервые зашевелились... Шапочный знакомый, пойманный на бегу, читает про желоб, смотрит непонимающе... "Извини, старик, я в вашей специфике ничего не смыслю, и вообще тут гриф - смотри, как бы тебе..." И - полная жуть: жена, перечитывая в третий раз по его слезной просьбе: ты переутомился, милый, поспи, я тебе все утром объясню, тут же все ясно написано...
Последняя надежда - психиатр - рухнула. А сегодня все бумаги уже только такие, к тому же написаны от руки мерзкими каракулями... Оформление честь по чести - исходящие и входящие номера, резолюции, подписи, печати... Милоедов зачем-то внимательнейшим образом прочитал все - от протокола заседания коллегии, написанного гекзаметрами на чистейшей лагерной фене, до докладной записки, повествующей о непорядках в Вампирленде. Пустота в голове ощущалась физически - как нечто темно-серое, разрывающее череп изнутри. И в этом темно-сером вдруг повисла мысль: "страшная штука - подрыв синхронизации".
В воскресенье утром Маринка решила заскочить к Раену, чтобы устроить уже давно запланированную генеральную уборку. Раена она не застала. На письменном столе лежала раскрытая тетрадь, заваленная совершенно посторонними мятыми клочками писчей бумаги. Маринка разгребла завалы на столе, высвободила тетрадь и, забравшись с ногами в кожаное кресло, в которое Раен не позволял садиться никому, принялась читать.
...Очнулся Милоедов в ослепительно белой комнате, в которой отсутствовала всякая мебель, за исключением железной кровати, на которой, собственно, он лежал. За узким стрельчатым окошком слышался птичий гомон, там кипела жизнь, но Милоедов, приподняв голову, смог увидеть лишь маленький краешек густо-синего августовского неба.
Голова гудела, как набатный колокол после удара.
Неожиданно и совершенно бесшумно отворилась дверь, которой Милоедов поначалу не заметил. По комнате пронесся сквознячок.
Милоедов не сразу увидел вошедшего - довольно высокого молодого человека с блестящими черными волосами и в белом халате.
"Врач," - подумал Милоедов...Записи обрывались на середине страницы, и Маринка решила, что это ненормально: Раен страдал неизлечимой болезнью дописывать страницу до конца.
Маринка прошлась по квартире, находя все больше причин для беспокойства: незастеленную кровать, раскиданные по полу носки, полусобранный чемодан... Впрочем, последнее обстоятельство несколько успокоило ее: на Раена иногда накатывало, он бредил мечтой о кругосветном путешествии и уже не раз начинал укладывать вещи. Но всякий раз мероприятие срывалось по какой-либо туманной причине; на самом деле все было гораздо проще и банальнее: для выезда за границу была необходима сущая безделица - виза - и презренный хлам, именуемый деньгами, который бедному студенту неоткуда было взять.
Маринка решила, что Раен, укрывшись в каком-нибудь мерзком закоулке, дуется на мир и предается черной меланхолии, но обедать, конечно, придет.
"Это он хорошо придумал - исчезнуть! Не будет путаться под ногами и мешать разгребать эти завалы... Ну кто еще может так набардачить!? Дизайн а-ля Раен!" - она назвала брата этим вымышленным, непривычным именем и удивилась сама себе.
Ни к обеду, ни к ужину, ни на следующий день Раен не появился.
PS PS PS
PS PS PS
Из творческой лаболатории
великого романа
Мы
Мы столько лет чего-то ждали,
И вот, не в меру хороши,
Мы собрались на карнавале -
Отплясывать в помин души.
За счет ушедших поколений
И тех, кто, может быть, придет,
Нас сотворил незрячий гений -
Распутник, пьяница и мот.
Сердца набил стерильной ватой,
Загнал в стеклянный лабиринт.
Жуаны мы и Травиаты -
Потомки прежних Маргарит.
Любовь, мечты, надежды, слезы -
Под коркой толстого стекла.
Судьба две строчки сжатой прозы
Под некролог нам отвела.
Из стихов Небиолога
Я сильно не люблю речей разумных,Логичность в черный список занесу,
Но также презираю слабоумных,
Которым все равно, что я несу.
Карман души, набитый до отказа
Всем хламом, что попался мне в пути,
Не стоит даже сжатого рассказа,
Но молча - слишком тяжело идти.
Веду с собой беседу по дороге,
Привычно бормоча себе под нос,
Сбиваю в кровь натруженные ноги,
Спасаюсь от стучания колес...
Я сочиняю пошленькие вирши,
Надеюсь на признание судьбы
И слишком часто за спиною слышу,
Как под землей общаются гробы.
Нет, я не псих, хоть побывал в психушке!
В моих руках трясется жажда жить!
Я даже и у совести на мушке
Хватаюсь за спасительную нить.
Я даже и без веры верю в чудо,
Поскольку знаю, что оно придет.
Но если я живу еще покуда,
Так это потому, что время ждет:
Оно сгоняет в пропасть самых лучших -
Мы все туда когда-нибудь дойдем -
Но мы, как стадо коз, кнуту послушных,
Однако без кнута туда бредем.
Один из многих, я не стою Света,
Но Свет открылся предо мной во сне,
Наверно, сделав из меня поэта -
Не на поверхности, так в глубине.
Но быть поэтом без Судьбы Поэта,
При этом отказавшись от всего,
Не сочинив ни строчки, ни куплета,
Где бы могло остаться мастерство,
Которое летает по страницам,
Насмешливо кривя точеный нос -
Такое лишь в кошмарном сне приснится,
Но и во сне не в шутку, а всерьез.
Брожу всю жизнь по замкнутому кругу,
А жизнь числом не определена,
Но я смеюсь, смеюсь еще покуда:
Пока не встала на пути стена...